Неточные совпадения
Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается; я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую
называют fievre lente [Fievre lente — медленная, изнурительная лихорадка.] — болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.
Манере Туробоева говорить Клим завидовал почти до ненависти к нему. Туробоев
называл идеи «девицами духовного сословия», утверждал, что «гуманитарные идеи требуют чувства
веры значительно больше, чем церковные, потому что гуманизм есть испорченная религия». Самгин огорчался: почему он не умеет так легко толковать прочитанные книги?
Вера Петровна писала Климу, что Робинзон, незадолго до смерти своей, ушел из «Нашего края», поссорившись с редактором, который отказался напечатать его фельетон «О прокаженных», «грубейший фельетон, в нем этот больной и жалкий человек
называл Алину «Силоамской купелью», «целебной грязью» и бог знает как».
— Что тебе за дело,
Вера? Не отвечай мне, но и не отталкивай, оставь меня. Я чувствую, что не только при взгляде твоем, но лишь — кто-нибудь случайно
назовет тебя — меня бросает в жар и холод…
— Превосходно. Но это я буду читать, а будет предполагаться, что я специалист. Отлично. Две должности: профессор и щит. Наталья Андреевна, Лопухов, два — три студента, сама
Вера Павловна были другими профессорами, как они в шутку
называли себя.
— Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье. Вы, говорю, не рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой
веры будете? — Обыкновенно какой, русской, говорит. — А супружник ваш? — Тоже, говорит, русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой, говорит: а вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как вас
назвать: вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем, говорит.
Вы выходите в нейтральную комнату и говорите: «
Вера Павловна!» Я отвечаю из своей комнаты: «что вам угодно, Дмитрий Сергеич?» Вы говорите: «я ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (вы
называете фамилию вашего знакомого).
—
Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом,
назвали меня тираном, поработителем, — извольте же придумывать сами, как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая! как она умно думает обо всем!
— Саша, какой милый этот NN (
Вера Павловна
назвала фамилию того офицера, через которого хотела познакомиться с Тамберликом, в своем страшном сне), — он мне привез одну новую поэму, которая еще не скоро будет напечатана, — говорила
Вера Павловна за обедом. — Мы сейчас же после обеда примемся читать, — да? Я ждала тебя, — все с тобою вместе, Саша. А очень хотелось прочесть.
Во мне, в сущности, никогда не произошло того, что
называют возвращением к
вере отцов.
Для меня характерно, что у меня не было того, что
называют «обращением», и для меня невозможна потеря
веры. У меня может быть восстание против низких и ложных идей о Боге во имя идеи более свободной и высокой. Я объясню это, когда буду говорить о Боге.
То, что
называли у нас двоеверием, т. е. соединение православной
веры с языческой мифологией и народной поэзией, объясняет многие противоречия в русском народе.
Но все же то, что мы
называем «знанием», и то, что
называем «
верой», глубоко различается, и мы старались пролить свет на это различие.
Теперь она пишет себя на карточках:"княгиня
Вера Ардалионовна Сампантрё, рожденная Братцева". Но maman по-прежнему
называет ее"ангелочком".
— А я не понимаю, почему ты
называешь его моим, — вставила
Вера, обрадованная поддержкой мужа. — Он так же мой, как и твой…
Не
называй ее небесной
И у земли не отнимай!
С ней рай иной, но рай чудесный,
С ней гаснет
вера в лучший край!
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе
веру,
назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не
назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
Уже ко времени Константина всё понимание учения свелось к резюме, утвержденным светской властью, — резюме споров, происходивших на соборе, — к символу
веры, в котором значится: верую в то-то, то-то и то-то и под конец — в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, т. е. в непогрешимость тех лиц, которые
называют себя церковью, так что всё свелось к тому, что человек верит уже не богу, не Христу, как они открылись ему, а тому, чему велит верить церковь.
Во-первых, Зубиха (так
называли ее сестры и мать Алексея Степаныча в своих тайных заседаниях) — низкого рода; дедушка у ней был уральский казак, по прозванью Зуб, а мать (
Вера Ивановна Кандалинцова) — из купеческого звания.
Юрий стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за
веру православную; наконец, каким образом он попал в село Кудиново и для чего должен был
назвать ее своей супругою.
— Добро, добро!
называй его как хочешь, а все-таки он держится
веры православной и не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик…
Точно так же, как рассказывал лесной охотник о своих ночных страхах и видениях в лесу, рассказывает и рыбак в своей семье о том, что видел на воде; он встречает такую же
веру в свой рассказы, и такое же воспламененное воображение создает таинственных обитателей вод,
называет их русалками, водяными девками, или чертовками, дополняет и украшает их образы и отводит им законное место в мире народной фантазии; но как жители вод, то есть рыбы — немы, то и водяные красавицы не имеют голоса.
На этот раз мои каникулы были особенно удачны. Я застал сестру Лину не только вполне освоившеюся в семействе, но и успевшею заслужить всеобщую симпатию, начиная с главных лиц, то есть нашего отца и дяди Петра Неофитовича. Старушка
Вера Александровна Борисова, узнав от матери нашей, что Лина есть сокращенное — Каролина и что покойного Фета звали Петром, сейчас же переделала имя сестры на русский лад,
назвав ее Каролиной Петровной.
Эльчанинов был в восторге: он целовал, обнимал тысячу раз свою Лауру [Лаура — имя возлюбленной знаменитого итальянского поэта Франческо Петрарки (1304—1374), воспетой им в сонетах.] (так
называл он
Веру), а потом, почти не помня себя, убежал домой.
— Нет, — говорит, — ближе к нам! Не хочется мне
назвать его — лучше бы ты сам догадался! Ибо во Христа прежде и крепче всех те уверовали, кто до встречи с ним знал уже его в сердце своём, и это силою их
веры поднят он был на высоту божества.
Аполлинария Панфиловна. Что это вы,
Вера Филипповна, точно русачка из Тележной улицы, мужа-то «сам»
называете!
Вера Филипповна. Мы с Потап Потапычем люди не модные, немножко старинки придерживаемся. Да не все ли равно. Как его ни
называй: муж, хозяин, сам, — все он большой в доме.
— Итак, вам велели отправиться со взводом в эту деревню, — сказала молодая дама, которую
Вера называла кузиною, продолжая прерванный разговор.
— Я предчувствую, вы влюбились в эту Рожу, — воскликнула наконец молодая дама, которую княгиня
Вера называла кузиной.
При мысли об этом г. Жеребцов приходит даже в не свойственное ему раздражение и сначала поражает последние годы прошлого столетия,
называя их злополучными (nefastes), затем говорит, что «напрасно Бурбоны, по возвращении своем, хотели действовать с французами как с народом, не совсем еще потерявшим чувства
веры и благочестия, и что напрасно хотели вывести французов на дорогу нравственности, бывшей для них противною»…
Брата Акима, своего единственного наследника, он не любил за легкомыслие, которое
называл простотой и глупостью, и за равнодушие к
вере.
Она до того приучила себя не давать воли своим чувствам, что даже стыдилась выказывать страстную любовь свою к дочери; она ни разу не поцеловала ее при мне, никогда не
называла ее уменьшительным именем, всегда —
Вера.
Ты думаешь, что я увлечен
Верой (мне как-то неловко
называть ее
Верой Николаевной); ты ошибаешься.
Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но странное и чудесное дело: утратив всякую
веру в бывшее счастье,
назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему.
Так утверждали свою
веру люди, которые
называли себя христианами.
Если люди живут в грехах и соблазнах, то они не могут быть спокойны. Совесть обличает их. И потому таким людям нужно одно из двух: или признать себя виноватыми перед людьми и богом, перестать грешить, или продолжать жить грешной жизнью, делать дурные дела и
называть свои злые дела добрыми. Вот для таких-то людей и придуманы учения ложных
вер, по которым можно, живя дурной жизнью, считать себя правыми.
Если бы мы только твердо держались того, чтобы соединяться с людьми в том, в чем мы согласны с ними, и не требовать от них согласия с тем, с чем они несогласны, мы бы были гораздо ближе к Христу, чем те люди, которые,
называя себя христианами, во имя Христа отделяют себя от людей других
вер, требуя от них согласия с тем, что ими считается истиной.
Вера ее в Полоярова была безгранична: уж если он сказал, уже если он что сделал, значит, это так и должно, значит, иначе и быть ничего не может, и все, что ни сделает он, все это хорошо, потому что Полояров не может сделать ничего дурного, потому что это человек иного закала, иного развития, иного ума, даже просто, наконец, иной, совсем новой породы, тем более, что и сам он
называл себя «новым человеком».
Это еще было время доброй, наивной
веры во всякого, кто кричал громко и
называл себя либералом. — Как же? человек ведь кричит: я либерал! — ну, значит, и точно либерал.
С. 293.]. «
Вера есть постольку нечто субъективное, поскольку необходимость содержания, доказанность
называют объективным, — объективным знанием, познанием» (67) [Ср. там же.
Можно, конечно, эту интуицию
называть и
верой, и «мистическим эмпиризмом», но при этом все-таки не надо забывать основного различия, существующего между этой интуицией и религиозной
верой: такая интуиция вполне остается в пределах эмпирически данной действительности, области «мира сего».
Не говоря уже о многочисленных представителях слепого, фанатического атеизма, у которых практическое отношение к религии выражается в ненависти к ней (ecrasez Finfame) [«Раздавите гадину!» (фр.) — слова Вольтера по поводу католической церкви.], здесь в первую очередь следует
назвать представителей немецкого идеализма Фихте (периода Atheismusstreit) [«Спор об атеизме» (нем.) — так называется литературный скандал, разразившийся в Иене в 1799 г. по поводу статьи И. Г. Фихте «Об основании нашей
веры в божественное управление миром», опубликованной в 1798 г. в редактируемом Фихте «Философском журнале».
— Ах, ничего ты не знаешь, моя сердечная… И того не знаешь, что за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю
веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв руками разгоревшееся лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне горя и печали! Ох, если б ты знала, Груня, что за богопротивная
вера у этих Божьих людей, как они себя
называют! Какие они Божьи люди?.. Сатаны порожденья.
Марья Ивановна в эти дни возбудила в душе Дуни сильное, ничем не удержимое стремленье к таинственной
вере, которую она
называла единою истинной.
— Кто их там знает? И веру-то
называл он, да я запамятовала, — молвила Аграфена Ивановна. — Вы, девицы, не помните ль?
Но странное и чудесное дело: утратив всякую
веру в бывшее счастье,
назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая и поклоняясь ему.
Впрочем, оба они были несомненно люди умные, ловкие и что называется «бывалые» и немножко оригиналы. Особенно таким можно
назвать было Перушкина, который казался человеком беззаботнейшим и невиннейшим; знал бездну анекдотов, умел их рассказывать; ядовито острил простонародным языком и овладел вниманием глухонемой
Веры, показывая ей разные фокусы с кольцом, которое то исчезало из его сжатой руки, то висело у него на лбу, то моталось на спаренной нитке.
А впрочем, ma foi, [признаться (франц.).] все
веры одинаково нелепы, и потому делай что хочешь», — заканчивал Михаил Андреевич, и в post scriptum осведомлялся о Висленеве,
называя его «рыцарем печального образа и эсклавом, текущим за колесницей своей победительницы».
И в истории религиозного сознания, вплоть до сознания христианского, животный и болезненно-патологический страх всегда примешивается к страху духовному, который я
называю ужасом, и искажает чистоту религиозной
веры.
После обеда подали кофе. На дворе уж запрягали тарантас. Мне было как-то особенно весело, и я с любовью приглядывался к окружавшим лицам. Завязался общий разговор; шутили, смеялись. Я вступил с
Верою в яростный спор о Шопене, в котором, как и вообще в музыке, ничего не понимаю, но который действительно возбуждает во мне безотчетную антипатию. Я любовался
Верою, как она волновалась и в ужасе всплескивала руками, когда я
называл классика Шопена «салонным композитором».